Хитёв Андрей

Уральск

Из южных нив над шпатом взмыла крепь.

Под праздной суетою муравьиной,

Глазами окон вглядываясь в степь,

Тоскует город, слившийся с равниной.

В нём колокольный звон сильней молвы,

И небо облаками кроет крыши,

В фасадах зданий – царственные львы

Затиснуты в раздвинутые ниши.

В его домах – тарелки на полах,

В известняке надпогребные плиты.

Его хранит Исус, хранит Аллах,

Его хранят зелёные софиты.

И стынет рябью в грозовой июль,

Над неземною дымкою Чагана,

Дрожащий стон мостов от вмятин пуль,

Сорвавшихся во тьме из дул наганов. 

Едва заря раскрасит горизонт,

Под тяжестью балакирей и крынок

Скрипят повозки, где-то креозот

Дурманом обволакивает рынок.

В рядах, где пахли охра и чаи,

Под мелодичным звоном мельхиора

Бродил Шаляпин в этой толчее –

Как баритон в разноголосье хора.

А по дворам шныряли стаи псов,

Сбегали засветло, глотая жадно булки,

От предрассветных пушкинских шагов,

Звенящих по ночам по переулкам. 

Вдоль берегов, где греются ужи,

Заезжий гость, гремя на старом тракте,

Не углядит восстанческой души

И не поймёт бунтующий характер.

Но канет вечность, время изваяв,

И выйдут львы из ниш. Под злые рыки

Всё повернётся на круги своя,

Как в засуху вода придёт в арыки. 

Вернётся гам яицких казаков,

И распадётся в шорохе плащёвом 

Тяжёлый скрип суворовских оков

На жертвенных запястьях Пугачёва.

В белилах стен проступят изразцы

Деркул теченьем, неподвластным дрёму,

Шепнёт: «Орал» – картавяще на рцы,

В неузнаваемом снегу черёмух.

Вернётся всё, но не достать утра,

И, сохранив иллюзию обмана,

Веками город ждёт царя Петра –

От самого венчанья Емельяна.

И может быть, как дань минувших дней,

Через проспект в окне казахской чайной

Казашка милая и иже с ней

Глядят в священном таинстве молчанья.

Но мы ещё с тобой поговорим,

Ещё не раз сойдутся наши тени.

Мой вечный город, мой четвёртый Рим,

Я кланяюсь тебе, твоим ступеням…
 



 

* * * 

И рубаху мою в тёмный шёлк, 

Как под утро дорогой остывшею 

От тебя безвозвратно ушёл. 

Перемелется всё, переменится, 

Будет свет в избяной полумгле. 

Небеса облаками запенятся 

На багряном от зорьки стекле. 

Не грусти, молодая, ранимая, 

Понимай, руку мне теребя, 

Не тебя называл я любимою, 

На рассветы водил не тебя. 

Талый снег упадёт с крыш по жёлобам, 

Так и я в заунывном бреду 

С небосклона звездою тяжёлою 

На ладони другой упаду. 

Ну а коль пропаду в снежной замятии, 

Верю я, что когда отдышу, 

Не стихами, так хоть в твоей памяти

Своё имя навек напишу!
 

 

* * *

Для тебя, и не будет потом,

После ста лет безмолвства и тлена

Я приду в твой ухоженный дом.

Не письмом с завещаньем в конверте

Я приду, дверь пинувши в поддых,

Даже после безвременной смерти

Не оставлю в покое живых.

Домочадцы с угрюмыми лицами

С ожиданьем взглянут на порог,

Также скрипнут твои половицы,

Промолчит беспокойный звонок.

Что когда-то мне было порукой,

Сохраню, приоткрыв небеса,

Буду нянчить детей твоих внуков,

Узнавать в них родные глаза.

Не нашёл я всей правды на свете,

Только в чём бы тебя не винил,

Но сквозь вечность длиною в столетье

Я все чувства к тебе сохранил.

Не трубили нам ангелы в трубы,

От обиды зубов не свести.

И дрожали натянуто губы,

Когда ты мне шептала: «Прости!»

И теперь я под взглядами в спину

Понимаю, плечо прислоня:

Только тем для меня и безвинна,

Что ты стала счастливей меня.

Не тони в этой совестной думе,

Но запомни, тоскою слепя:

Я родился, я жил и я умер,

Чтоб любить и страдать за тебя.

 

 

 

 * * *

 Пальцем грубо тыкая в меня,

 Мол, женатым стал я на свободе

 И на глупость время променял.

 Вышаган я зыбкою толпою,

 В трезвости не более, чем сброд,

 Кто вы, присягнувшие со мною

 Веющему знамени свобод?

 Не был я фортуной озабочен,

 Хоть и ею каждый дорожит.

 Даже право первой брачной ночи

 Вовсе и не мне принадлежит.

 Суженых не ищут по гаданью,

 Ясно лишь: под песню петухов

 После фразы: «...Друг мой, до свиданья!»

 Кончилась эпоха женихов.

 Пред любым отвечу напрямую:

 Я поверил истинам простым

 И презрел свободу. Потому я

 Стал недопустимо холостым.

 

 

* * *

Хватит с нею воевать,

Сил уж больше не осталось 

У себя её держать.

И движением неловким

Целовал в загривок дед.

И прощальный хруст морковки

Грустно слышался в ответ.

Вот в последний раз запряг он –

И пора, пора, пора…

Отвернулся дед, заплакал

И подался со двора.

Вот уж повели родную,

А она – опять назад.

И светился из-под сбруи

Лошадиный добрый взгляд.

Осыпаясь первым снегом,

Разрыдались небеса,

Эх, скрипи моя телега,

Все четыре колеса!

 

 

  *  *  *

Мы в сене лежали, и ты не спала,

Мне плечи обняв, всё куда-то звала,

Туда, куда ходит с любимой поэт

Встречать на пригорке багровый рассвет.

«Ну вот, началось», – пронеслось в голове.

А мне так неплохо лежалось в траве.

Устав после танцев, я там не скучал,

Все ноги за вечер об пол обстучал.

Я начал ворчать. И в затишье ночи 

Мне палец к губам поднесла: «Помолчи». 

И, зная обиду твою наперед, 

Добавил, что там и без нас рассветет. 

Под утро, ничуть не пугаясь пургой,

Ты вновь улетела к себе в Уренгой,

И тут-то я понял, мгновенье спустя,

Кого я лишился из-за нытья.

Какое кощунство, что там, среди вьюг,

Хранит Заполярье любимых подруг.

По почте отправишь, что любишь и ждёшь,

Но только рассветы в письме не пришлёшь.

Один по утрам на пригорок хожу,

И каждым оттенком зари дорожу,

И морщу свой лоб беспокойно во сне,

Как будто соломинкой водят по мне.

 

 

    

Дашеньке

Розовый танк

Низкое убожество – унынье.

В нас пробил последний благовест.

Память – нас хранящая святыня,

Памятник – второй могильный крест.

Только солнце и за тучей видно,

Но мы ходим словно потемну,

Мне впервые в жизни стало стыдно

Перед всеми павшими в войну.

Стали эволюции ступеньки

Горкой вниз – и значит, быть беде.

Где же вы, Матросовы и Стеньки?

И Космодемьянские – вы где?

Наглы омерзительные трусы.

Я такую жизнь не сволочу –

Не хочу быть первым среди пупсов,

И средь трусов тоже не хочу.

До чего ж бездумны эти лица

И пусты, как чистые холсты.

Вот же угораздило родиться

В поколенье красящих кресты… 

Смерть – красноречивее витийства,

Есть в ней героическая сласть.

Лучше кончить жизнь самоубийством,

Чем до подлой низости упасть.

Мы свою историю забыли,

И теперь страшней, чем на войне:

Неужели мы настолько сгнили,

Неужели эта гниль во мне?

Что осталось в их глазах вандальих?

Честь и совесть махом отрубя,

Ведь они не павших оплевали,

А лишь опозорили себя

 

* * *

* * *

Девушке за кулисами

* * *

* * *